Заложники Солнца (СИ) - Страница 3


К оглавлению

3

Почему большинство животных, в первые дни слепнувших и страдавших от ожогов не меньше людей, сейчас адаптировались к новым условиям и прекрасно себя чувствуют?

Почему лопухи начали догонять по росту молодые деревья, а корнеплоды в размерах не изменились?

Почему так плохо растут зерновые, в то время как сорная трава колосится лучше прежнего?

Почему, наконец, в первую очередь солнце убило взрослых — здоровых и сильных, а уцелели дети — слабые и беззащитные? Вопреки всем законам природы — почему?!

Что не так со взрослыми людьми? Отчего на них внезапно обрушиваются болезни? Судя по словам Гюзели, безобидная аллергия переходит в астму. Невинные родинки оборачиваются злокачественными опухолями. Из девятнадцати выживших в их общине взрослых сейчас осталось четырнадцать. Пятеро умерли в течение месяца, двое тяжело болеют — Григорий предполагает, что это рак… Откуда такая напасть?!..»

Записывая это, о главном кошмаре человеческого рода — необъяснимом сбое репродуктивной функции — Сергей еще не знал.

Глава 2
Дом

Мало кто из адаптов мог похвастаться тем, что помнит кого-то из своих спасителей, кроме Германа и Кати.

Катя — студентка педучилища, в Доме Малютки проходившая практику — погибла на седьмой год. Не от ожогов и не от болезни — монастырские жители осмелели, начали выбираться далеко за пределы освоенных территорий и однажды наткнулись на ожидающих в засаде Диких.

Рэдрик хорошо помнил Катю. Она была доброй и веселой. И Герман тогда умел смеяться, а после Катиной смерти разучился.

Инна, ветеринар из соседнего поселка, приглашенная когда-то, чтобы помочь ожеребиться кобыле, тоже была доброй. В Доме у адаптов она задержалась, осталась жить с ними. Ребята Инну любили и слушались, но, конечно, настоящим командиром был Герман. Он все знал и все умел. Если чего-то вдруг не знал, говорил: надо подумать. И всегда придумывал.

Герман лечил их ожоги и ссадины, вырывал молочные зубы, разнимал драчунов и успокаивал плакс. Заставлял будущих адаптов умываться и следить за одеждой. Учил стрелять и готовить еду. А еще интересно рассказывал, как жили люди до того, как все случилось — если, конечно, время было.

В Бункере об этом тоже рассказывали, но совсем не так, как Герман. У командира выходило, что раньше жизнь была куда круче, чем сейчас. А послушать Люлю или Евгеньича — горела бы она огнем, такая жизнь! По их словам, получалось, что нужно было каждый день, кроме двух выходных, ходить в школу. Десять лет подряд! Да сидеть там с утра до обеда, а то и дольше.

Бред. Кто ж работал-то, интересно, пока все по школам штаны протирали? Эдак и с голоду помереть недолго.

«Работали взрослые, — поддернув вечно сползающие очки, разъяснила Рэду Люля, бункерная педагогиня, адаптами горячо и дружно ненавидимая. — Сколько можно повторять?.. До того, как все случилось, дети учились в школе и слушались старших! Это было их основной обязанностью. Понятно?»

«Понятно», — пробурчал Рэд.

Хотя ни хрена он не понял. Неужели взрослых было так много, что детям можно было вообще не работать?

По словам Люли, тогда почти у каждого ребенка было целых два собственных взрослых: мать и отец. И Герман этот удивительный факт подтверждал. Но, по прикидкам Рэда, че-то до фига тогда народу получалось. Где ж они помещались-то все, интересно?.. И откуда столько еды брали?..

Но задавать вопросы он благоразумно не стал — и так со всех сторон шикали. Если Люля сейчас в раж войдет, да понесет свою нудятину — из класса и после звонка не сбежишь, сиди-слушай дуру эту.

С ее слов выходило, что раньше не только жизнь была другая, но и дети — другие. Умные, воспитанные, читать-считать любили — загляденье, хоть в рамку вставляй! А адапты учебу терпеть не могли. В Бункер Герман их силой выпихивал.

Пашка — из старших — рассказывал, что это Евгеньич командира науськал. Раньше Герман ни с какой учебой к ним не лез, а потом ему старый хрен по ушам поездил — как же так, дети растут неграмотными! — ну, командир и велел тем, кто постарше, в Бункер тащиться. Лично отвез, посмотрел, где будут жить. Наказал учиться и Евгеньича слушаться. Через месяц, сказал, навестит.

Но так уж вышло, что увиделись подопечные с Германом раньше, чем через месяц. Учеба у адаптов не задалась.

* * *

Нет — уроки еще можно было пережить.

Но после каждого урока полагалась перемена. И потом, когда отпустят, и все, что задано, сделаешь — свободное время. И что, спрашивается, в это свободное, мать его, время делать-то?

Дома они играли в хоккей — на траве, лед в новом мире уцелел только в воспоминаниях. Герман сам разбивал ребят на команды, сам тренировал. Подрастая, они даже по спальням стали селиться командами, так удобнее было. Клюшки себе делали сами, по росту. Чувствуешь, что клюшка стала мала — значит, вырос, пора мастерить новую.

А в Бункер клюшки не взяли, ни один не догадался. Почему — понятно, собирались-то по-взрослому, как в поход. А в походе, известное дело, не до игрушек! Кто ж знал, что тут тебе и перемены, и свободное, мать его, время?

Причем, что самое обидное, возле Бункера имелся стадион — самый настоящий, с малость заросшими, но все еще ровными площадками. Их туда каждую ночь после уроков выпускали «гулять».

— Как скотину на выпас, — ворчал Пашка.

Хрен ли, спрашивается, там «гулять»? Бродить стадом баранов, траву щипать, кучи наваливать?

В общем, клюшки нужны были до зарезу. Но идею попросить Германа привезти инвентарь в следующий раз отмели: во-первых, «следующий раз» настанет нескоро, а во-вторых, неизвестно — привезет командир клюшки или пошлет подальше. Оставалось одно — кому-нибудь быстренько сгонять, домой и обратно.

3