Заложники Солнца (СИ) - Страница 5

«…Мы слишком поспешили, давно уже не были на поверхности… Не подумали, что в это время года солнце может быть гораздо более активным… Нам казалось, что вовсе не жарко…»

Конечно, сперва-то не жарко! Жарко потом будет — когда волдыри по телу поползут! Вот тогда так будет жарко — мало не покажется.

От солнечных ожогов краснела и бугрилась кожа, причиняя невыносимую боль. Поднималась высоченная температура и сворачивалась кровь. Сергей Евгеньевич был первым из бункерных исследователей, кто догадался о прямой зависимости силы и площади распространения ожогов от возраста обожженного. Чем старше несчастный, тем страшнее поражения кожи. Детям, что помладше, удавалось выжить. У людей, перешагнувших за двадцать, шансов не было.

Сергей Евгеньевич уцелел, потому что на поверхности бывал и раньше — в прежние времена не раз добирался до соседей и за время походов «слегка адаптировался». Рэдрик знал, что их братию бункерные прозвали «адаптами»: проведя на поверхности всю жизнь, воспитанники Германа притерпелись к новым условиям гораздо больше, чем слегка. А Василий впервые задержался наверху дольше, чем на час. Ну и чего он хотел-то?!

Все это провинившиеся воспитанники пытались объяснить Герману, когда тот заставил рассказывать, как было дело.

Ревели все наперебой — и девчонки, и пацаны. Облепили командира, будто цыплята наседку — казалось, что, если прижаться поближе, он лучше поймет, обещали что-то навзрыд.

Они, конечно, кругом виноваты, из-за поганых клюшек человек погиб, но как так-то?!.. Зачем они по закату поперлись?!.. Ведь нельзя же! Ведь любой младенец знает, что нельзя! А они-то — взрослые!

Герман их, кажется, не слушал. Смотрел мимо и думал о своем. И, как ни пытались ребята заглядывать командиру в глаза, непонятно было, злится или нет.

В конце концов сказал:

— Ладно… По койкам — шагом марш! — И ушел.

Наверное, потом с Евгеньичем разговаривал. Потому что вечером они вдвоем пришли в класс, где ребята занимались.

— Значит, так, — оглядывая притихших учеников, веско проговорил Герман. — Без разрешения Сергей Евгеньича ни один из Бункера больше не вылезет! Ясно?

Все с готовностью закивали.

— Это первое. И второе. — Герман помедлил. — Не думал, что объяснять придется… А по ходу, надо было. Сергей Евгеньич вам — не враг! И никто тут вам — не враг! Все вам только добра желают! — Он обводил подопечных сердитыми глазами. — Вот если б вы просто пришли к Сергей Евгеньичу и попросились домой за клюшками — неужто бы он не отпустил? А?!

Ребята угрюмо молчали.

Герман кругом был прав, и ответить было нечего. Конечно, отпустил бы. И никто бы тогда не погиб, и все бы было нормально.

Что Евгеньич — хороший дядька, просто странный малость, поняли еще тогда, когда он Пашку спасать кинулся. Хрен его знает, зачем — ведь сто раз повторили, что ничего не случится! — но плохой человек не кинулся бы. Это точно.

* * *

… — Вы воспитали абсолютных зверенышей, Герман.

Глаза у Любови Леонидовны опухли от слез. Она очень любила Василия.

— Я все могу понять — вы сами рано потеряли мать, и когда все случилось, были, в сущности, еще ребенком. У вас нет навыков воспитания, нет специального образования… Но это… Это что-то… — Педагогиня сжимала пальцы, подбирая слова. — Эти ваши дети — действительно нечто ужасное! Неужели вы не видите, какие они?! Жестокие, упрямые! Равнодушные к знаниям! Понимающие только силу! Впрочем, чего тут ожидать. Я слышала, вы их даже бьете! Это так?

— Угу, — скучно подтвердил Герман. — Бью. Смертным боем. — И в доказательство твердым кулаком со сбитыми костяшками ударил о твердую ладонь.

Любовь Леонидовна схватилась за сердце и повернулась к Евгеньичу. Герману показалось, что торжествующе. Он терпеть не мог Любовь Леонидовну.

Бункерная педагогиня была толстой и неуклюжей, как беременная овца, носила очки с вечно захватанными стеклами, воняла какой-то дрянью и обожала делать замечания.

Евгеньич вздохнул.

— Любовь Леонидовна! Я тоже не сторонник силового воздействия. Но следует признать, что, как бы там ни было, Герман для ребят — царь и бог…

— Естественно! — Люля поддернула сползшие очки. — Еще бы! Бедные крошки никогда не видели другой жизни! У них нет родителей и нет другого воспитателя. Конечно, они переняли от него все — речь, походку, все его, извините, словечки и манеру себя вести! Если воспитатель их бьет — почему бы им не драться? Если воспитатель позволяет себе курить и выражаться — почему бы им не уподобиться ему?! — Тетка оглядела присутствующих и возражений, конечно, не услышала. — Ведь если он — их, как вы выразились, царь и бог — делает это, значит, так и нужно? Значит, это правильно? И он, вместо того, чтобы быть примером…

— Сергей Евгеньич, — перебил старую дуру Герман. — Вы мне вроде сказать что-то хотели. Говорите, да я отползу. Спать охота.

— Спать?!! — взвизгнула Люля, вскакивая с места. — Вы слышали?! И вы этого, простите, отморозка еще защищаете?! Спать! Человек погиб — а ему спать!

— Любовь Леонидовна…

Евгеньич так визжать не умел. И Вадя не умел. Поэтому тетка ни его, ни Вадю не услышала.

Подскочила к Герману, мотая перед носом пальцем.

— Ты… Да как ты… Ведь это из-за твоих зверенышей… По твоей вине…

Евгеньич тоже подбежал, неловко обнял ее, бормоча: «Люба, ну что ты, ну при чем тут он, ну они же, в сущности, все еще дети, успокойся, пожалуйста…»

И вот тут Герман не выдержал. «Все еще дети» доконало.

Он знал о себе, что вспыльчив, и старался это перебарывать, Люле на ее подковырки огрызался, если силы были, если не было — тупо отмалчивался. А сейчас реально взбесился.